Любой провинциальный город имеет своего «городского сумасшедшего». У нас их было трое. Первый передвигался по городу, надев на голову коробку из-под обуви, и зафиксировав ее ремнем, туго застегнутым под подбородком.
Второй, бывший профессор математики, преподаватель политехнического института, сошел с ума после того, как умерла его жена, которую он безумно любил. Так говорили в городе. Он бродил по улицам, одетый в какие-то немыслимые лохмотья, окруженный стаей бездомных собак, которых собирал по всему городу, и кормил на свою профессорскую пенсию. Сам питался с помойки. Людей к себе не подпускал, и общаться с ними отказывался. Зато собаки любили его, и слушались беспрекословно. Вообще-то, я не уверен, что он был более сумасшедшим, чем мы сами…. Просто он предпочел общество собак, обществу людей….
Третьим был Толя. Если бы провести выборы, то Толя занял бы безусловное первое место среди «городских сумасшедших» нашего города. Вот о нем-то, я и собираюсь вам рассказать.
Впервые я увидел его, когда мне было лет семь. Ребята постарше, собрались в кино, и взяли меня с собой. Мы устроились, как всегда, на своих любимых местах, в первом ряду, и бурно обсуждали предстоящий просмотр. Если я правильно помню, это был итальянский фильм «Подвиги Геракла».
Как он подошел, я не заметил, просто вдруг передо мной, возник огромный мужик, в солдатской зимней шапке, с опущенными ушами и кокардой на козырьке. Разбойничья борода, топорщилась в разные стороны. Он что неразборчиво лопотал, беспрерывно улыбаясь, слюнявой, беззубой улыбкой, поблескивал маленькими голубыми глазками, размахивал руками и как-то задорно притопывал одной ногой, обутой в рваный сандаль. На другой ноге у него был резиновый, литой сапог, с отвернутым до середины голенищем, согласно тогдашней моде. Единственные слова, которое мне удалось разобрать, это: «Дай копеечку!» Как выяснилось впоследствии, «копеечка» — это была своеобразная взятка, за возможность спокойно посмотреть кино. Получив ее, Толя садился в кресло, и тихо «гукал» весь фильм, рассматривая свои руки, и лишь иногда вскакивая и ожесточенно жестикулируя. Что его «активировало», выяснить ни у кого не получалось.
Но если «копеечку» получить не удавалось, Толя забирался на сцену, жестикулировал, гримасничал в зал, ходил вдоль сцены «гусиной походкой» время от времени высовывая язык, надувая толстые щеки, и издавал громкие, неприличные звуки. Появление билетерши мгновенно остужало его пыл, он отправлялся в зал, и остаток сеанса проходил спокойно.
Надо отметить, что Толя был большой модник. Единственным неизменным аксессуаром его была солдатская шапка, с опущенными ушами и украшенная кокардой и парочкой солдатских звездочек, на козырьке. Он не снимал ее ни зимой, ни летом. А еще летом он носил кокетливый коричневый пиджачок, размеров на шесть меньше необходимого, отчего пиджачок застегивался только на одну, верхнюю пуговицу. Под пиджаком обычно скрывались, от двух до трех разноцветных рубах, с трудом сходившихся на объемистом животе. Рубахи выглядывали из-под пиджака и топорщились в разные стороны. Лацканы и полы пиджачка, были украшены неимоверным количеством разнообразных значков, от октябрятских звездочек, до «Победитель соцсоревнования». Я был торжественно зачислен в лучшие друзья, после того, как подарил Толе десяток значков с городами, коллекцию которых собирал уже пару лет.
На шее мог внезапно появиться «шикарный» галстук, невероятной расцветки, которым Толя вытирал, вечно мокрые губы. Галстук от этого, становился похож, на влажный, собачий язык, но Толю это не смущало.
Он вообще был добрый и безобидный сумасшедший. Очень большой, и совершенно не такой, как другие взрослые. Мы, дети, его любили, дарили ему какие-нибудь мелочи, старались подкармливать, таскали из дома бутерброды с сыром, любимое его лакомство.
Только один раз я видел Толю расстроенным. Я встретил их на Ленинском. Маленькая, сухенькая женщина, наверное его мама, шла впереди и что-то строгим голосом говорила, обращаясь к Толе. Он плелся сзади, волоча ноги, ссутулившись и вжав голову в плечи. По его толстым, небритым щекам, текли горькие слезы, нижняя губа отвисла, и тонкая, клейкая струйка слюны, тянулась и исчезала в густой, разбойничьей бороде. Под носом висела прозрачная сопля, но Толя этого не замечал…. Он выглядел таким несчастным, огромным, небритым, ни за что, ни про что, обиженным ребенком….
После этого, я никогда не видел, что бы Толю кто-то обижал. Наоборот, к нему относились очень терпимо и взрослые и дети. Примеров тому множество, но один из них, я наблюдал неоднократно.
У нас, на центральной площади был магазин «Кулинария», где готовили замечательные фаршированные блинчики. На витрине, за толстым стеклом, сидел огромный, механический медведь. В одной лапе он держал трехлитровый стакан томатного сока, в другой муляж блина. Периодически, он подносил лапу со стаканом к пасти и выливал туда томатный сок, после этого закусывал блинчиком, а сок, тем временем, волшебным образом возвращался в стакан. Искусственная пальма, с искусственными морскими волнами, за его спиной, ярко освещенные прожектором, исполнявшим роль солнца, придавали сцене сюрреалистический вид. Против такой рекламы устоять было невозможно, и в магазине всегда толпился народ. Заботливая администрация установила высокие столики, где можно было перекусить и это место, в отсутствии других предложений, пользовалось бешеной популярностью.
Сюда-то и натоптал дорожку Толя. Он заходил в магазин, садился на широкий, низкий подоконник, и начинал весело что–то лопотать, улыбаясь и пуская слюни. Если вдруг видел знакомое лицо, начинал радостно размахивать руками, в одной из которых, как правило, был зажат полу размотавшийся блин, осыпая себя и окружающих, кусочками фарша. Блины он естественно не покупал. Он терпеливо дожидался, когда кто-то оставит тарелку без присмотра, неторопливо подходил, брал один блин, нисколько не сомневаясь, что имеет на это право, и возвращался на свое место. Вернувшийся человек, с удивлением обнаруживал отсутствие блина в своей тарелке, возмущенно крутил головой, и наткнувшись взглядом на Толю внезапно смущался. У Толи был вид, полноправного участника обеденного процесса, и ни у кого не поднималась рука устроить скандал.
Скажу больше, завсегдатаи данного заведения, брали блинчики с учетом Толиного участия, и если вдруг Толя игнорировал чью-то тарелку, это считалось плохим признаком. Бабулька, убиравшая со столов, приносила ему компот или кофе, Толя чинно принимал подношение, выпивал, аккуратно промокал жирные губы галстуком или шарфом (в зависимости от времени года), и удалялся, что-то лопоча себе под нос.
За те тридцать лет, что я знал Толю, он нисколько не менялся, только может ветшала его любимая шапка. Не знаю даже, жив он еще, или нет, хотя здоровьем он был не обижен. Теперь, я больше вижу его любимую площадь, из окна автомобиля, а кинотеатры, куда он ходил, превратились в торговые центры…
Вы спросите меня, зачем я обо всем этом пишу? Почему не о ветеранах? Не о передовиках? Могу объяснить. Толя являлся для меня мерилом нравственного здоровья нашего города. Неудобный сумасшедший, живущий нигде и везде. Могущий в любое время попасть на глаза высокому начальству…. Пока я видел, как к нему относятся горожане, пока видел, что в их глазах нет брезгливости и презрения, а в их сердцах нет ненависти, пока видел, что администрация не собирается хватать и отправлять его в психушку, дабы облагородить улицы города, а значит признает его обычным горожанином, пока дети не гонят его по улице, как бешеную собаку, пока я спокоен и уверен, что в нашем городе могут жить мои дети и внуки.